Эйфория от рождения новой нации вскоре уступила место более трезвой оценке проблем, стоящих перед Кыргызстаном после распада Советского Союза. Когда я вернулся в Кыргызстан летом 1993 года, на этот раз самым заметным изменением стала новая национальная валюта — сом, которая только что вошла в обращение. Киргизия, первая советская республика, кроме балтийских стран, отказавшаяся от российского рубля. Своим гражданам было дано пять дней в мае 1993 года, чтобы обменять свои рубли на новые банкноты сома, которые начали обмениваться по курсу четыре сома за доллар. Неудивительно, учитывая нестабильность экономики Кыргызстана — национальный доход страны снизился на 26 процентов по сравнению с предыдущим годом — сом не удержал свою стоимость, и к тому времени, когда я прибыл туда в июне, доллар стоил уже более 20 сомов.
Реформа национальной валюты проводилась по сценарию, написанному для Кыргызстана международными финансовыми организациями, что помогло поддержать выход от рублевой зоны. И хотя правительство Кыргызстана порадовало западных советников этим шагом, это разозлило некоторые слои местного населения. Потребители протестовали против того, что торговцы воспользовались новой валютой для повышения цен; производители жаловались, что денежная реформа отпугнула поставщиков и покупателей из других посткоммунистических стран, использовавших рубли; а соседние страны Казахстан и Узбекистан, которые сами все еще находились в рублевой зоне, восприняли это как «безответственную попытку перепрыгнуть другие страны Центральной Азии в экономическом развитии».
Почти за одну ночь на улицах Бишкека появились небольшие обменные пункты, которые составили конкуренцию немногочисленным банкам страны в обмене валют. На следующий день после прибытия я пошел в ближайшую обменку, вручил 100 долларов и получил пачку новых сомовых купюр с красочными изображениями национальных достопримечательностей и героев, которые являются частью бренда любого нового государства. Это было еще время, когда путешественникам в Кыргызстан приходилось привозить наличные, чтобы покрывать свои расходы; даже в США дебитные карты и банкоматы еще не вошли в обиход, а кредитные карты не принимались в Кыргызстане. Перед отъездом из Штатов было жизненно важно получить чистые банкноты, без маркировки и мало того, они должны были быть свежими или почти новыми, и желательно [куперы] достоинством в 20 или 50 долларов. И когда Казначейство США выпускало новые версии этих купюр, что случалось довольно часто, торговцы в Кыргызстане просили банкноты последней версии. Обменные пункты или торговцы, за грязную, порванную, маркированную или «устаревшую» валюту, давали только 70 центов за доллар. В результате подготовка к поездке в Кыргызстан всегда означала несколько неудобных минут в местном банке в моем родном городе, когда кассир, не понимая смысла моей просьбы, копался в поисках чистых банкнот.
В отличие от предыдущего лета, когда я останавливался в небольшой гостинице, на этот раз я жил у родственников Розы Отунбаевой в чистой, скромной квартире напротив парка Тоголоко Молдо, всего в нескольких кварталах к югу от центра города. Я договорился об этом за несколько месяцев до этого, когда навещал Розу в Вашингтоне, округ Колумбия, где она только что стала первым послом Кыргызстана в Соединенных Штатах. Она и ее семья переехали в комфортабельный дом недалеко от Мэриленда, и когда я однажды вечером зашел к ним поужинать, она извинилась, что мебель еще не доставили. И поэтому, по старым традициям своих предков они расстелили по полам дома кыргызские ковры, привезенные из Бишкека. Имея скромный бюджет, Роза поселилась в офисе посольства, что никак не было недвижимостью класса А. Далеко от Embassy Row, в нескольких кварталах к северу от Белого дома, первое посольство Кыргызской Республики в западной части ДС размещалось на верхнем этаже небольшого ветхого офисного здания. Имея всего несколько посольств, разбросанных по всему миру в стратегически важных странах, Кыргызстан изо всех сил пытался поддерживать современный дипломатический аппарат.
Среди моих соседей по квартире в Бишкеке было несколько мужчин и женщин, двое из столицы и двое из провинции, и одна из женщин из провинции проходила краткосрочные курсы повышения квалификации учителей. Глава этого дома, приютивший близких и дальных родственников, был Эдиль, общительный человек тридцати с небольшим лет, который очень хотел стать бизнесменом. Вскоре после того, как я переехал к ним, он заговорил со мной о партнерстве. Идея заключалась в том, чтобы удовлетворить растущий спрос на классические американские автомобили среди китайских бизнесменов, живущих прямо по соседству, через границу с Кыргызстаном. И хотя предыдущим летом я категорически отверг попытки заместителя министра привлечь меня к бизнесу, Эдиль был более симпатичной фигурой, и идея поставок автомобилей на Дальний Запад Китая казалась интригующей. Планы включали погрузку трех автомобилей в 40-футовый контейнер из порта Джексонвилл, штат Флорида, в Санкт-Петербург, Россия. Затем машины должны были разгружаться для поездки более чем 4000 км через Россию и Казахстан до Бишкека. Именно тогда эта схема вызвала у меня тревогу. Образ небольшой колонны мустангов и корветов, проезжающих через провинциальную Россию, а затем российско-казахстанский пограничный пост, был достаточно сюрреалистичным и тревожным, что отталкивало меня от такого плана.
Жизнь в квартире была поучительной и приятной. Именно там я впервые узнал о региональных различиях между кыргызами и о женской скромности, характерной для некоторых сельских кыргызских женщин. Одна из моих соседок по квартире, двоюродная сестра Эдиля, была из Нарынской области, отдаленной, гористой и малонаселенной территории вдоль границы с Китаем. Выросшая в самой традиционной части страны — более 99 процентов населения там составляли этнические кыргызы — она одевалась консервативно, но без платка, что в то время в Бишкеке было редко. Она нечасто разговаривала, особенно по русски, на котором она говорила с сильным акцентом. Возможно, из-за мусульманских традиций она старалась не выходить из своей комнаты, когда мы оставались в квартире одни, но даже когда присутствовали другие, и она говорила по-кыргызски, то проявляла нарочитую кроткость, с которой я никогда не сталкивался раньше. Контраст с общительными, уверенными в себе киргизскими горожанками, такими как Роза Отунбаева и Замира Сыдыкова, был разительным.
Во время одной из моих первых ночей в квартире, группа приготовила фирменное кыргызское блюдо «бешбармак», что означает «пять пальцев», которое представляет собой простое тушеное мясо с лапшой. Когда Эдиль вытаскивал баранину из кости, другой присутствующий кыргыз возразил, что он делает это неправильно. Последовал оживленный обмен мнениями о региональных вариациях кыргызской кухни, который привел к более широкому обсуждению внутриэтнических различий кыргызской нации, во всем, от диалекта до ковров и одежды — всех «культурных маркеров» на языке современной социальной науки. Живя в долинах, разделенных горами, которые зимой были практически непроходимы, кыргызы развили местные традиции и привычки, которые сохранялись до советских времен и позже. Вскоре я начал осознавать важную роль этого регионального происхождения в политике Кыргызстана.
За несколько дней до введения сома Кыргызстан установил еще один составной элемент в строительство нового государства: конституцию. Как и другие советские республики, Кыргызстан вышел из СССР не с треском, а с всхлипыванием. Валюта, законы, конституция и должностные лица, действовавшие в конце советской эпохи, продолжили функционировать и в новом режиме, поэтому первые месяцы и годы посткоммунистического правления были посвящены постепенной перестройке политического и экономического порядка. Как и в других частях бывшего СССР, изменение конституции грозило перераспределением политической власти — между исполнительной и законодательной ветвями власти, столицей и провинциями, государством и народом.
Дебаты вокруг нового основного закона Кыргызстана выявили глубокие разногласия в политической элите страны, самая серьезная из которых была связана с полномочиями парламента и президента. Хотя и был достигнут консенсус относительно сохранения полупрезидентской модели правления, при которой президент, избранный народом, разделяет определенные обязанности с премьер-министром, одобренный парламентом, многие политики в Кыргызстане стремились ограничить полномочия президента по назначению кадров и формированию политики. Со своей стороны, президент Акаев утверждал, что в условиях хаоса в экономике и обществе в начале 1990-х было жизненно важно наделить президента достаточными полномочиями для проведения необходимых реформ и обеспечения политической стабильности.
Возражая против конституционных проектов, которые лишали президента главенствующей роли в политической системе, Акаев в декабре 1992 года задавался вопросом: «Почему мы вообще ввели институт президентства? Чтобы это сделало президента чем-то вроде королевы Англии? Мы хотели иметь авторитетную исполнительную власть, которая могла бы служить противовесом законодательной власти. Мы видим последствия такой аморфной, безликой системы в соседнем Таджикистане [где шла гражданская война]».
Несмотря на протесты Акаева, парламент принял конституцию, ограничивающую прерогативы президента. Президент мог назначать министров по-прежнему, но только с одобрения парламента. Он также должен был получить разрешение парламента на изменение структуры исполнительной власти или на роспуск правительства до истечения срока полномочий парламента. Безусловно, президент Акаев и его союзники добились своего и по многим другим положениям: новая конституция упразднила должность вице-президента и резко уменьшила парламент, отныне известного под кыргызским названием Жогорку Кенеш с 350 до 105 депутатов. Чем меньше парламент, тем легче президенту собрать большинство. Но недовольный конституцией, которая уравновешивает власть между парламентом, премьер-министром и президентом, Акаев в следующие несколько лет предпримет значительные усилия по уменьшению ограничений президентской власти.
Через шесть недель после принятия новой конституции я провел напряженный день, встречаясь с госчиновниками по всей Чуйской долине. Я выехал из Бишкека на машине в 6:30 утра и направился в Кара-Балту, город в часе езды к западу от столицы, напоминавший промышленную деревню XIX века. Моя первая встреча в 7:45, была с акимом Калининского района. В то время в Кыргызстане, разделенном на 5 областей и более 50 районов, президентом были назначены акимы или главы госадминистраций для каждого из этих территориальных подразделений. Аким Калининского района Тологон Рахманов был грубоватым кыргызом средних лет с видом нереставрированного советского бюрократа.
Отделавшись от любезностей, он сразу же обрушился с тирадой на то, как работает экономика. Он утверждал, что не такие тонкие рычаги, как рынок, а административные меры могут обеспечить экономический успех в период перехода от коммунизма. Изображая себя жертвой новой национальной политики, которую не мог контролировать, он отметил, что до денежной реформы его район, известный своими коврами машинного производства, восстановил промышленное производство до 97 процентов от уровня, существовавшего до обретения независимости. По его мнению, введение сома прервало это возрождение. Но вопреки его недовольству новым национальным руководством страны, он признал, что центр предоставил ему широкие полномочия при подборе персонала в местные органы власти. Он был во всех смыслах местным боссом, и, учитывая, что таких более пятидесяти районных руководителей, ревностно охранявших свою личную власть, задача реализации общей национальной политики в такой среде была затруднительной.
После интервью в Кара-Балте мы поехали дальше на запад, в Кайынды, последний город перед границей с Казахстаном. Здесь я встретился с Геннадием Давиденко, акимом Панфиловского района. Приятный, энергичный человек украинского происхождения, он был редким славянином, живущим в Кыргызстане, который бегло говорил по-кыргызски. Большинство русских и украинцев не видели в советское время особых причин для изучения местного языка, но Давиденко вырос в кыргызской деревне, где он изучал язык на улице, играя с кыргызскими мальчишками. Как и многие местные лидеры того периода, после распада Советского Союза он отказался от прежнего звания секретаря райкома КПСС и сменил на звание акима. Когда я попросил его сравнить власть акима с властью секретаря партии при коммунистическом режиме, он без колебаний ответил, что он пользуется большей автономией, как аким. Раньше выполнялись указы Коммунистической партии, но с указами президента дело обстоит иначе. В результате, он заверил меня, что изменения в Кыргызстане будут происходить очень медленно. В отличие от Кара-Балты, где преобладала промышленность, его район был преимущественно сельским, и переход от советских колхозов к частному хозяйству все еще находился в начальной стадии.
В 11:00, после того как мы проговорили около часа, Давиденко провел меня в комнату для совещаний, где длинный празднично украшенный стол был заполнен бутылками коньяка, водки и минеральной воды, а также закусками — гордостью русской и украинской кухни. К нам присоединились несколько его коллег из небольшого акимиата — штаб-квартиры местного правительства — и последовали традиционные тосты, скрепляющие американо-кыргызстанскую дружбу. Это была веселая группа, и я пожалел, что не смог остаться подольше, но у нас был плотный график. Ожидая другой обед через час, мне удалось отделаться от щедрости моих хозяев в Кайынды без особых обид и с некоторым подобием трезвости.
Следующей остановкой в моем стремительном путешествии по Чуйской долине стал дом регионального таможенного инспектора. Даже в поздний советский период высокопоставленные таможенники были известны своим расточительным образом жизни, поддерживаемым взятками, которые позволяли товарам пересекать границу без досмотра и пошлин. Моим хозяином был гостеприимный кыргызский мужчина, хорошо владющий речью, чей дом в зелени был просторным и со вкусом обставлен, без намека на показуху, которая ассоциируется с таможенными служащими. Он пригласил меня в свой большой затененный задний двор, который полого спускался к ручью. Посреди двора находился павильон с деревянной крышей, где стол для пикника стонал под тяжестью всевозможных кыргызских блюд. Прежде чем мы сели, он указал на флигель у подножия холма, и, хотя мне понадобились удобства, я с некоторой неохотой подошел к небольшому деревянному зданию. Мой отец, выросший в сельской Флориде, любил говорить, что в доме его детства было «три спальни и одна дорожка», но мое поколение рассматривало флигели, как вещи, на которые можно пялиться, а не использовать. Мне не о чем было беспокоиться, это была самая чистая и хорошо оборудованная уборная, которую я когда-либо видел. Рядом с флигелем стояла переносная металлическая раковина, которая была обычным явлением в сельских районах Кыргызстана. Оборудованная краном, небольшим резервуаром для воды и вешалкой для полотенец, отдельно стоящая раковина казалась хорошо продуманным предметом для пикника в стиле ретро, который можно найти в каталоге Restoration Hardware (американский магазин).
Усевшись за стол на открытом воздухе, таможенный инспектор, его жена и трое детей, один из которых учил английский, начали давать мне мини-курс кыргызской кулинарии, объясняя названия и ингредиенты блюд перед нами. Ограничившись испробованием вкусов нескольких блюд, чтобы остаться целехоньким, я все еще не был готов к pièce de résistance, которое таможенный инспектор с пышностью поставил передо мной. Я посмотрел на свою тарелку и увидел огромную голову ягненка, уставившуюся на меня, его длинный язык торчал из левой части рта. Ягненок — мое любимое мясо, но я не был готов к сильному запаху, исходящему от головы, или естественным ее очертаниям. Кулинарная обработка мало что изменила во внешнем виде этого животного.
Забой барана предназначен для особых гостей, и поэтому для меня было большой — хотя и неудобной — честью быть человеком, перед которым стояла голова барана. Я также узнал, что по кыргызстой традиции высокий гость должен съесть глазное яблоко, прежде чем другие начнут есть мясо. Когда хозяин пригласил меня отведать глазное яблоко, я с трудом сглотнул и начал снимать кожуру и есть мясо прямо под глазом, но до самого глазного яблока было далеко. Смущаясь я сказал, что благодарен за эту честь, но не заслужил ее. Позже я узнал, что кыргызская традиция дает возможность избежать такой неудобный момент: гость может передать честь самому старшему мужчине за столом, по-кыргызски «аксакалу» или мужчине с седой бородой. Оглядываясь назад, я сожалею, что у меня тогда не хватило смелости отказаться от своей привередливости и последовать традициям.
После двух обильных обедов менее чем за два часа, мы отправились обратно в Бишкек. По дороге в полной мере проявился полиэтнический и многоконфессиональный характер Чуйской долины. Крах коммунизма привел людей в движение: сельские кыргызы уехали из сельской местности в города, а люди европейского происхождения, в том числе немцы, уехали из Кыргызстана на свою родину. Первоначально приглашенные в Российскую империю в 18 веке Екатериной Великой, немцы поселились в качестве фермеров на берегу Волги, но подозрения в их лояльности Советскому Союзу во время Второй мировой войны привели к их переселению в Среднюю Азию. Но отторгнутые дальнейшей беcперспективностью в независимом Кыргызстане, где стали доминировать кыргызы, и притягиваемые воссоединенной Германией, кыргызские немцы в больших количествах вернулись на свои родные земли после 1991 года. Из 100 тысяч немцев в 1989, там их осталось порядка двадцати тысяч к началу двадцать первого века. По дороге в Бишкек, мы проезжали немецкие деревни с впечатляющими кирпичными домами, многие из которых пустовали. Но вероятно не надолго, потому что, построенные и поддерживаемые немцами, эти дома пользовались репутацией хорошего качества среди местных жителей.
На окраине русской деревни мы миновали старую деревянную православную церковь. Неподалеку находилось здание с выцветшим красным деревянным плакатом, на котором были изображены серп и молот — символы коммунистического правления. Поперек плаката был накрыт новый баннер, украшенный арабскими буквами с русским словом «мечеть». К концу советской эпохи в Бишкеке было только одно мусульманское место отправления культа, но сейчас там произошел взрыв строительства мечетей. На нашем пути обратно в столицу мы видели уже строящиеся, а в южной части города турецкий бизнесмен финансировал строительство большой кирпичной мечети, которая должна была обслуживать сельских кыргызских мигрантов, переезжающих в захваченные застройщиками окраины.
Хотя ислам на севере Кыргызстана еще не укоренился так глубоко, как на юге страны, где узбекское меньшинство имеет давние традиции религиозного благочестия, он пережил возрождение, что удивило и обеспокоило светское руководство страны. Признавая идеологический и духовный вакуум, оставленный крахом коммунистических идеалов, президент Акаев и другие политические лидеры были готовы вывести ислам из подполья, в котором он находился на протяжении всей советской эпохи, и предоставить ему уважаемое место в общественной жизни. Однако политическое руководство стремилось направить религиозное самовыражение в формы, которые могли бы контролироваться государством, что было серьезной проблемой, учитывая отсутствие единой организованной иерархии в суннитской ветви ислама, присущей региону.
Я вернулся со встреч по западной стороне Чуйской долины как раз к 15:00, когда у меня было намечено интервью с Президентом Акаевым. Оно состоялось в кыргызстанском Белом доме — массивном бетонном сооружении, выходящем на главную официальную магистраль города, проспект Чу. Белый дом, построенный в 1985 году, как штаб-квартира Коммунистической партии Киргизии, был окружен ухоженной территорией с небольшими елями. Показав свой паспорт охранникам в униформе, сидящим в сторожке для посетителей, я пересек пустую площадь и поднялся по лестнице к одной из четырех высоких деревянных дверей, только две из которых, казалось, работали. Пройдя через металлоискатель прямо за дверью, я отдал свой паспорт охраннику в форме, который положил его в стойку с другими паспортами, c закладкой, которая заполнялась рукой о времени посещения офиса, куда я направлялся. Меня встретил помощник президента, и на одном из крошечных лифтов, обычных для этой части мира, я поднялся в президентские апартаменты на седьмом этаже.
Через несколько минут секретарь проводил меня в кабинет Акаева, где он работал за своим столом. Меня сразу поразило его спокойствие. Он медленно подошел, чтобы поприветствовать меня, а затем говорил не спеша, конструируя свои идеи вполне уверенно, что, казалось, выдавало его ученость в естественых науках. Физик по образованию, Аскар Акаев пришел в политику относительно поздно. Защитив диссертацию, получив диплом в Ленинграде и проработав там десять лет, Акаев вернулся в Киргизию, чтобы работать во флагманском университете республики, а затем в республиканской Академии наук, где в какой-то момент стал ее президентом. Его первое соприкосновение с политикой произошло в 1986 году, когда в возрасте сорока двух лет он был назначен секретарем по вопросам образования и науки в аппарате Коммунистической партии Киргизии. Его работа на этой должности, как говорили, была ничем не примечательна по стандартам того времени и поэтому он вернулся к работе в Академии наук. Вторая возможность засветиться в политике представилась в 1989 году, когда Горбачев рассматривал в Киргизии, настроенных на реформы деятелей, которые могли бы помочь преобразовать Коммунистическую партию республики, одну из самых догматичных в Советском Союзе. Весной 1989 года Акаев был избран в Верховный Совет СССР, а в октябре 1990 года неожиданно стал президентом республики.
Осень 1990 года была периодом потрясений в Киргизской Республике. Республика только что вышла из смертоносных межэтнических конфликтов между кыргызами и узбеками, живущими на юге, и политическое руководство было разделено на умеренных и жестких коммунистов. В то время, как большинство других советских республик отходили от непоколебимой устаревшей интерпретации коммунизма, Киргизия оставалась оплотом идеологического традиционализма, а Москва постоянно усиливала критику в адрес киргизских лидеров, которые отказывались соглашаться с новой программой.
В тот момент, когда киргизский парламент собрался в Белом доме для избрания своего первого президента –офис только что созданный Горбачевым на всесоюзном и республиканском уровнях советского государства, который должен был забрать часть власти у бюроктратического аппарата Коммунистической партии — демонстранты окружили здание, среди которых было много внутренних мигрантов, требующих земли и жилья. Совершив беспрецедентный шаг, республиканская организация коммунистической партии не выдвинула ни одного кандидата из своих рядов, как это было традиционно на протяжении десятилетий, а вместо этого позволила трем кандидатам выдвинуться в президенты. Когда ни один из кандидатов не получил большинства голосов в парламенте после двух туров, все они были исключены из списка в соответствии с правилами республиканской конституции, действовавшей на тот момент.
И тогда лично вмешался Горбачев и попытался убедить Чингиза Айтматова выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Не желая вступать в эту должность, Айтматов закулисно сманеврировал, чтобы поддержать кандидатуру Акаева, который потом и победил в следующем туре. Год спустя, в октябре 1991 года, Акаев безальтеритивно выиграл на прямых выборах на пост президента. Это был, мягко говоря, неожиданный путь к власти, который отличал Кыргызстан от соседних посткоммунистических стран, где первые президенты посткоммунистической эры были лидерами республиканских коммунистических партий.
Сидя напротив Акаева на кушетке в кабинете президента, я напомнил ему, что я бывший советолог, добавив, что ярлык был чем-то вроде ругательства в советской лексике. Акаев тут же вставил, что он всегда уважал советологов. Он отметил, что на него повлияла работа Збигнева Бжезинского — советолога из Колумбийского университета, а затем советника президента Картера по национальной безопасности. В хорошем советском стиле он тут же добавил, что Бжезинский, конечно, «не лишен своих недостатков». На протяжении нашего сорокапятиминутного разговора Акаев излучал достоинство, почти благородство, и как не уставал мне рассказывать его советник Леонид Левитин, это было в нем поскольку он был княжеского происхождения [наверно Левитин имел ввиду манапа или бая]. Акаев отвечал на вопросы длинными, часто элегантно построенными предложениями, и его отношение ко мне было заботливым, почти до почтительности. Во многих отношениях он был полной противоположностью традиционного политика.
На мои вопросы о денежной реформе и языковой политике Акаев дал шаблонные, хорошо отрепетированные ответы. И только когда я попросил его рассказать о проблемах, связанных с привлечением чиновников в Бишкеке и из провинции к совместной работе над формированием национальной политики, он оживился, но стал излагать свои мысли более спонтанно. Впервые в нашем 45-минутном интервью он выразил неудовлетворение своими первыми шагами в руководстве республики и признал, что пытался дисциплинировать министров и акимов, но это было непросто. Его высказывания намекали на то, что одно дело, когда члены парламента — как политики — настаивают на своей независимости, а другое, когда должностные лица исполнительной власти не хотят подчиняться указаниям сверху. Тенденция чиновников преследовать собственные интересы в ущерб государства — это, конечно, [вечная или универсальная] проблема, но нежелание подчиняться власти, основанное на абстрактном восприятии государства, в отличие от понятных единиц, таких как семья, клан или племя, особенно остро проявлялись в таких странах, как Кыргызстан, где государственность только зарождалась.
Поскольку в Кыргызстане были сильны этнические и региональные связи, Акаев преднамеренно назвал страну «общим домом» для множества различных этнических, языковых и религиозных групп. В дебатах по таким вызывающим разногласия вопросам, как земельная и языковая политика, Акаев всегда шел по усредненному пути, чтобы не оттолкнуть какую-нибудь одну социальную группу. Однако в важнейшем вопросе кадровой политики первый президент Кыргызстана бе эмоций относился к широко распространенным представлениям о протекционизме. Родом из небольшой провинциальной области Кемин, где дорога на Иссык-Куль начинает подниматься к каньонам, Акаев решил окружить себя земляками, чтобы обеспечить лояльность своего ближайшего окружения. Такая политика назначения кадров вызвала обвинения в том, что он заменил «коммунизм кеминизмом». Наряду с этой кеминской «мафией», были хорошо представлены русские и северные киргизы в коридорах власти, тогда как те, кто проживал на юге, будь то кыргызы или узбеки, видели немногих из своих земляков на политических позициях вокруг Акаева. Последующий рост влияния ближайших родственников Акаева, включая его жену Майрам, его дочь Бермет и ее мужа, казахстанского бизнесмена Адиля Тойганбаева, только усугубил восприятие протекционизма. Непотизм или кумовство и дисбаланс между севером и югом в политической элите Кыргызстана еще будут преследовать Аскара Акаева.
По мере расширения круга моих контактов с руководством страны, я осознал, что личные советники президента, независимо от того, входили ли они в его штат или нет, временами обладали большим [с ударением на первом слоге] политическим влиянием, чем главы институтов власти, таких как премьер-министр или спикер парламента. Одним из таких личных советников был Леонид Левитин, который во время моего визита в 1993 году был серым кардиналом в кыргызстанской политике. Он родился в советской республике Беларусь в семье евреев, всю свою карьеру построил в Кыргызстане, работая юристом, а затем профессором права, прежде чем стать юрисконсультом Акаева накануне обретения Кыргызстаном независимости. Вскоре он стал мастером на все руки в Белом доме, и щеголяя своими заграничными контактами, Левитин взял на себя ответственность за организацию многих зарубежных поездок Акаева, утверждая, что также был его основным спичрайтером во время визитов. Выполняя важную миссию по разработке нового свода законов, который должен был заменить то, что было унаследовано от коммунистического режима, Левитин поручил большую часть своей работы академическим юристам в Москве, с которыми он был близок. Высказывались подозрения, что опора Левитина на российских коллег объяснялась скорее деньгами, которые он мог заработать на этих контрактах, чем отсутствием в Кыргызстане компетентных юристов. Какой бы ни была его мотивация, решение передать работу московским юристам сделало так, что посткоммунистический гражданский кодекс Кыргызстана, который регулировал деловую деятельность, был строго в соответствии с российской моделью.
Помимо юридических и дипломатических поручений, Левитин занимался коммерческими делами, в том числе одним из них, возмутивших всю страну. В очень спорных обстоятельствах, Кыргызстан передал четырнадцать из своих шестнадцати тонн золотого запаса в 1992 году швейцарской фирме Сиабеко, которая, как говорили, платила за золото меньше, чем оно того стоило. Леонид Левитин был посредником в сделке с Сиабеко, которой руководил бывший советский гражданин, связанный с Левитиным, Борис Бернштейн. За несколько месяцев до моего возвращения в Кыргызстан, под сильным давлением общественности Акаев уволил Левитина с должности специального советника президента и закрыл филиал Сиабеко, действовавший в Кыргызстане. Как еврей в традиционно мусульманской стране, Левитин был легкой мишенью для своих многочисленных политических врагов, которые возмущались его близостью к президенту.
Летом 1993 года по дороге в Кыргызстан я встретил Левитина в самолете, совершавшем рейс Франкфурт-Алматы. Он сопровождал делегацию кыргызских офицеров, посетивших штаб-квартиру НАТО в Брюсселе. Лишенный официального титула, Левитин, тем не менее, продолжал служить Акаеву доверенным лицом и руководителем по совместительству профессором недавно созданной Школы менеджмента и бизнеса в центре Бишкека, которая стремилась стать чем-то средним между школой Уортона и Центром Вудро Вильсона. Когда-то институт был учебным центром для коммунистической партии, а после распада Советского Союза институт перешел в руки президента. На Западе кажется необычным, что высшее учебное заведение «прикреплено» к офису президента, но эта традиция патронажа университетов и исследовательских институтов имела долгую историю в советское время, которая продолжилась и после краха коммунизма в Киргизии, России и других посткоммунистических странах. Среди многих других владений коммунистической партии, унаследованных президентом, был потрясающий природный национальный парк Ала-Арча, заповедник площадью 270 кв.км, расположенный в горах в 40 минутах езды к югу от Бишкека.
Во время разговоров в своем кабинете в Школе менеджмента Левитин рассказывал мне о своих подвигах в Белом доме и его характеристиках ведущих игроков кыргызстанской политики. У него были грандиозные планы: на Киргизию, на Акаева, на Школу менеджмента. Зная, что его информация и контакты были ценны для американского исследователя, интересующегося его страной, он ожидал, что я отвечу ему взаимностью, прочитав несколько лекций в его институте, что я был рад сделать. В то время в Школу менеджмента были зачислены одни из лучших и одаренных студентов. Чтение там лекций об американской политике и политике этнической принадлежности [сейчас мы говорим этнополитология] позволило мне пообщаться с первым поколением кыргызстанских граждан, получившим образование в посткоммунистическую эпоху, поколением, которое очень интересовалось миром за пределами Центральной Азии.
В конце моей первой недели в Бишкеке я заглянул в редакцию газеты Res Publica, сотрудники которой наслаждались завершением рабочей недели. Пока журналисты чекались рюмками водки, закусывая рыбными консервами, Замира Сыдыкова рассказывала мне о состоянии прессы в Кыргызстане. Из моих собственных разговоров с политиками было очевидно, что Res Publica продолжает раздражать власти; практически каждый чиновник, которого я встречал, критиковал газету. Одним из самых резких критиков Res Publica был пресс-секретарь Акаева Кабай Карабеков, 27-летний вундеркинд, который до обретения независимости был местным корреспондентом московской газеты. Замира считала, что Карабеков был ответственен за отсутствие журналистов Res Publica на пресс-конференции, проведенной на предыдущей неделе для русскоязычных газет.
Отношения между Белым домом и оппозиционными газетами, такими как Res Publica, были явно натянутыми, но Замира и ее сотрудники по-прежнему имели практически неограниченный доступ к правительственным чиновникам. В начале следующей недели, узнав, что я хочу взять интервью у нескольких членов парламента, Замира отказалась от своих дел и пошла со мной в Белый дом. Я, как обычно, ожидал сдать свой паспорт на посту охраны, но Замира помахала рукой, игнорируя требования сотрудников службы безопасности, чтобы я показал им свои документы. Крикнув им: «Он со мной», Замира поторопила меня в Белый дом и привела в кабинет спикера парламента Медеткана Шеримкулова, который в советские времена был высокопоставленным чиновником в аппарате компартии Киргизии. Шеримкулов только что вернулся из официального визита в Ошскую область на юге страны, где он осмотрел место разрушительного оползня и оценил последствия экономической блокады, введенной Узбекистаном в ответ на введение Кыргызстаном собственной валюты. По настоянию Замиры он все же нашел в своем плотном графике время поговорить со мной 20 минут.
Конечно, не все журналисты были похожи на Замиру, и не все газеты были похожи на Res Publica. Большинство кыргызстанцев читали русскоязычные или кыргызскоязычные издания газет, которые можно было бы назвать полуофициальной прессой — газет, связанных с государственными учреждениями и финансируемых ими. Такой была газета «Свободные горы», поддерживаемая парламентом Кыргызстана. Одно из писем редактору газеты «Свободные горы» иллюстрировало характер кыргызской журналистики того периода. Редакция была готова опубликовать письмо, содержащее серьезную критику в адрес президента Акаева и правительства страны, но они настояли на включении в скобки комментариев, опровергающих обвинения, изложенные в письме и приносящих извинения за «резкий тон» его автора. Короче говоря, между сверхкритическими СМИ, такими как Res Publica, и полуофициальной прессой, читатели имели доступ к широкому спектру информации и мнений. Открытость и плюрализм кыргызстанского общества и политики резко контрастировали с тем, что происходило в большинстве соседних стран, где репрессивные лидеры ограничивали конкуренцию идей и деятельность организованных групп. Однако Кыргызстан не был застрахован от авторитарного настроя, как покажут события следующего года.
