Знакомство моё с Центральной Азией произошло осенью 1979 года — в общежитии Московского государственного университета. Там-то я и подружился со своим соседом, Болотом Джигитековым — задумчивым молодым человеком, говорившим негромким голосом. Он был начинающим учёным и писал диссертацию на тему о корейском религиозном деятеле Сун Мюнг Муне. Болот был одним из немногих московских студентов-выходцев из Киргизии — в то время одной из отдалённых республик Советского Союза. Кроме того, он оказался в ещё более узком круге тех людей, которые имели доступ к англоязычным газетам, находившимся в спецхране библиотеки им. В.И. Ленина. Газеты эти были доступны лишь тем счастливчикам, работа которых требовала обращения к «капиталистической прессе». Благодаря регулярному чтению лондонской «Таймс», он разговаривал с редкой для советского человека того времени авторитетностью и трезвостью суждений. Это было тем более необычно, потому что этот молодой человек приехал из малоизвестной периферии.
В первое время нашего знакомства мы с Болотом говорили о соперничестве двух политико-экономических систем, в условиях которых каждый из нас сформировался, как личность. Однако уже вскоре предметом наших бесед всё чаще становилась его родина, Киргизия, о природе и традициях которой он очень ярко рассказывал мне. Во время наших тихих неспешных бесед, которые, казалось, могли длиться бесконечно, его родной край представал в виде страны высоких гор, в которых его соплеменники — исстари ведшие кочевой образ жизни — пасли овец в низинах зимой, а летом перегоняли стада в высокогорные долины, поросшие сочной растительностью — по-кыргызски, джайло. С большим почтением, что типично для традиционных культур, он частенько вспоминал и своего деда — чабана, для которого мясо было предметом почти культового поклонения, что, впрочем и неудивительно для народа, не имеющего в структуре питания достаточно злаков и овощей. Да и сам Болот как-то очень вкусно произносил это русское слово —мясо.
Уже где-то в середине моего девятимесячного пребывания в Москве в рамках советско-американского научного обмена, из Киргизии в гости к Болоту приехал его двоюродный брат. Зная, что он работал чабаном, я был крайне удивлён, увидев перед собой совершенно современного человека. Он был одет по самой последней моде, имел за плечами профтехобразование и держался гораздо свободнее (развязнее), чем Болот, который по манере своего поведения напоминал скорее буддиста. Как сразу разъяснил мне его двоюродный брат, работа на горных пастбищах освободила его от того вседовлеющего контроля, который обычен в основном для городов. А кроме того, она позволяла ему подзаработать деньжат на стороне — налево. Это был намёк на то, что, занимаясь некой незаконной деятельностью, работники имели возможность пополнять свой скромный бюджет государственных служащих. А судя по всему, возможностей подработать налево было великое множество даже в самом центре Москвы. Как-то раз одному нашему соседу по общежитию понадобилось перевезти к себе в комнату взятый на прокат холодильник. Недолго думая, он остановил машину скорой помощи и быстро договорился с водителем об оплате. Да и я сам, возвращаясь однажды в университет из центра Москвы, просто остановил ехавший в парк пустой автобус и за три рубля доехал на нём до самого дома в качестве единственного его пассажира. Двоюродный брат Болота был в числе тех, кто приезжал в Москву, чтобы подзаработать денег. Как-то раз он пригласил меня в ресторан и угостил совершенно необыкновенным ужином. Вскоре, однако, до меня начало доходить, что этот роскошный ужин служил лишь предлогом для деловой сделки, в которой я должен был обеспечивать его вещами, которые можно было купить лишь в магазинах для иностранцев или тех немногих советских граждан, которые располагали твёрдо конвертируемой валютой.
Чем больше я узнавал Болота, тем яснее мне становилось, как глубоко в нём сидят одновременно и советские, и киргизские корни. Подобно большинству киргизов его поколения, он представлял собой гордого за свою страну советского человека, отчётливо осознававшего, какие преимущества в области образования, промышленности и инфраструктуры советская власть принесла его родине. При этом, однако, его киргизское «я» сказывалось в нём гораздо сильнее, чем вся его советскость. СССР изначально стремился к формированию нового советского человека, который должен был утратить всё национальное. При этом Советский Союз неосознанно консервировал «национальный вопрос», создавая отдельные республики по названию той или иной этнической общности и приклеивая к каждому советскому гражданину этнический ярлык. Болот родился в Киргизской Социалистической Республике и при этом и в его паспорте, и во всех других документах указывалась его национальность — киргиз. Разумеется, ничто не мешало ему поступить в Московский государственный университет по квоте «национальных кадров» из Центральной Азии. Несмотря на предпринимавшиеся правительством усилия к устранению межнациональных противоречий и сведению их к курьёзам вроде тех, что показаны в диснеевской песне «Это маленький мир», напряжённость между представителями различных национальных групп время от времени прорывалась наружу сквозь тщательно оберегаемый внешний фасад межнациональной гармонии. Так, ссора, вспыхнувшая однажды вечером у нас в общежитии Московского государственного университета между двумя студентами — русским и казахом — переросла в драку между двумя национальными группами. Университетские власти быстро отреагировали на это, дабы сгладить возникшую напряжённость.
Незадолго до моего отъезда из Москвы в конце апреля 1980 г. ко мне в комнату однажды зашла жена Болота, Анара, и сообщила мне то, что́ Болот все эти месяцы скрывал от меня во время наших тихих бесед: он был болен лейкемией. Эта болезнь всегда считалась тяжёлой в любой стране во все времена, но в Советском Союзе брежневских времён это был страшный приговор. Расставаясь, и Болот, и я понимали, что эти наши беседы могут оказаться последними. Вскоре после моего возвращения в Лондон, где я заканчивал свою диссертацию, ко мне пришло письмо от Болота, в котором он просил меня прислать ему один медицинский прибор, который ему был нужен для лечения. Поскольку я знал, что прибор этот будет скорее всего конфискован советской почтой, то решил договориться с лётчиком из «Бритиш Эйрлайнз», и тот любезно согласился передать эту вещь одному из моих знакомых в Москве. То ли из-за ухудшения состояния его здоровья, то ли из-за плохой работы почты, но, как бы то ни было, больше Болот мне не давал о себе знать. А два года спустя я получил от его жены письмо, в котором она сообщила мне о том, что болезнь всё-таки одолела его.
В советское время Киргизия оставалась одной из тех многочисленных зон, которые были закрыты для иностранцев. Однако Болот по-своему снял этот запрет для меня и открыл дорогу, которая в конце концов привела меня и на его родину.
