Продолжение. Начало в №№17-31.
Теперь нас стали называть предателями, что, конечно, было очень оскорбительно. В конце концов, мы поняли, что на границе сбежать нам уже не удастся. И решили, что лучше вещи наши сжечь, чем оставлять этим охранникам. Сожгли их, сделали вид, как будто греемся у костра. У меня были сапоги, которые я специально купил для отца, их я сам обул. Таким образом, сапоги, которые хотел привезти отцу, согрели не его, а меня. Несмотря на приказ не трогать наши вещи, за нами следом ехали люди на запряженных лошадьми телегах и собирали вещи, которые мы бросали. Раньше немецкие солдаты выделывали что хотели, а теперь свои же поступали точно так же. Нас это очень злило. Разница между немецким пленом и нашим состояла в том, что вместо какой попало немецкой одежды нас одели в старую советскую военную форму. В общем, мы терпели нежданные унижения от своих же солдат. Нас, постепенно гоня, привели в маленький городок Цербст, который находился рядом с Магдебургом. Оказывается, там был лагерь, где раньше держали советских военнопленных. Там стояли кровати, прибитые к земле, это даже не кровати, а деревянные полки с матрацами, набитыми соломой.
Через несколько дней в нашем лагере собралось до 20 тысяч человек, всех распределили по батальонам, по тысяче человек в каждом, и назначили по одному писарю. В обязанность писаря входило фиксировать ежедневное расписание и сдавать этот список. По микрофону велели тем, кто имел среднее и высшее образование, выйти на середину. Сам я имел образование 8 классов, плюс год учебы в тюпском зооветтехникуме, да шестимесячные курсы в Токмаке, все это вместе, посчитал я, могло считаться средним образованием. Я тоже поднял руку и вышел из толпы на середину. Нам дали листы бумаги, на них мы писали распорядок дня: 6 часов утра подъем, с 6 до 7 — гимнастика, ну и прочие пункты, затем развешивали на стендах. Я полагал, что с такой работой вполне справлюсь, и стал писарем одного из батальонов. В этом лагере я встретил таласского кыргыза по фамилии Токторбаев. Кроме него, увидел еще своего односельчанина, одноклассника Ишена Тойчубекова. Ишен слегка косил, поэтому в школе мы дали ему прозвище косоглазый Ишен. Когда я уходил в армию, он работал первым заместителем или председателем Тонского райисполкома. Мои одноклассники Ишен и Сабыр во Фрунзе закончили кыргызский педагогический техникум. Я несколько раз приезжал во Фрунзе и заходил в педагогический техникум, где они учились, мы встречались как друзья. А теперь довелось увидеться, когда возвращались из плена.
Шел 1945 год, кажется, было 17 сентября. В лагере, где мы жили, было около 20 тысяч человек. Многие начали продавать свои рубашки, кто-то стал обменивать сигареты на хлеб, другие менялись вещами, выменивали ненужное на что-то необходимое для себя, короче, начали торговать. Порой между пленниками случались ссоры, возникали драки. В какой-то момент со всех сторон посыпались пули, зазвучали выстрелы из пулеметов. Началась суматоха, переполох, мы не знали, куда спрятаться. Многие были убиты, немало раненых лежали и стонали от боли. Охрана в нас стреляла с крыш домов, которые были рядом с железнодорожным вокзалом. Откуда нам было знать, что перед тем, как нас сюда пригнать, на крыши посадили пулеметчиков. Так наши солдаты из-за ссоры двух несчастных человек перестреляли своих же людей. У пленных погас весь пыл, они разочаровались во всем, потеряли надежду на новую жизнь. В ту ночь в лагере около 30 человек повесились. Мы были поражены тем, что тот лозунг, который был бальзамом для измученных душ: «Родина-мать зовет!», оказался обманом.
В этом лагере было 5-6 человек таких же, как я, писарей. Мы, понимая, что нас ждет в будущем, посоветовались и решили попросить разрешение посетить наших жен, которые жили в городе Тарго. Кстати, у моего самого хорошего друга Сергея жена тоже была в женском лагере в Тарго. Сергей отделился от нас, он был в другом лагере. Хотя жена Сергея была не моей супругой, я надеялся хотя бы увидеть ее и с таким намерением пришел просить разрешение. Разрешение нам, писарям, дали. До этого мы у немок, собирали местные карты города, компас. Жены тех людей, которые работали в лагере, научили нас разбираться в компасе и оставили нам свои карты. Получив разрешение, мы отправились не в южную сторону Тарго, а в западную. Разделились на три группы, договорившись, что, может быть, встретимся в лесу, который находится в западной зоне, подконтрольной Англии. Было очевидно, что, если мы будем идти вместе, нас быстро смогут поймать. Оттого, что я знал и компас, и карту, ко мне напарниками попросились воронежский парень по фамилии Дураков и еще один, я сейчас уже и фамилию его забыл. Мы втроем пошли одной дорогой на запад, в северную и южную стороны пошли по два человека. Убегая, мы натолкнулись на открытую шахту. Наша карта была маленькая, видимо она появилась раньше того, как начала работать эта шахта, и на карте не было обозначена. Я думал, что мы найдем лес, который был указан на карте, а на этом месте оказалась заброшенная шахта. Я надеялся, что, если мы переждем целый день, вечером нам удастся дойти до леса, который находился в английской зоне. И весь этот день мы втроем проспали в кустах. Когда наступил вечер, мы с друзьями мы начали готовиться в путь, сетуя на то, что наша ошибка была следствием неточной карты. Но наши дальнейшие действия успеха не имели, по пути нас поймали советские пограничники.
– Откуда вы идете, кто вы такие, куда вы идете? – стали спрашивать они. Когда нас поймали, я своим друзьям сказал, чтобы они отвечали, что мы советские граждане, бежим с Запада. Но, заметив наши выбритые головы, пограничники уточнили:
– У вас сбриты волосы, откуда вы идете?
Дураков не курил сигарет, слава Богу! Обыскав его, нашли английские сигареты. Оказывается, он пришел в лагерь из английской зоны, поэтому в кармане хранились английские сигареты. Он из пачки продавал по одной-две штуки и покупал в лагере на эти деньги пайковый хлеб. Об этом он рассказал нам гораздо позже, когда мы избавились от издевательств и унижений. Пограничники нам поверили, английские сигареты спасли нам жизнь. В те годы пересекать границу было легко. Можно было свободно переходить с запада на восток и обратно. Один из командиров Красной Армии — то ли майор, то ли подполковник, нас допросил. «Мы идем из английской зоны в свою страну», — ответил я, улыбаясь. Он поверил моему ответу, и, к счастью, нас отправили не в лагерь под Магдебургом, а в другой, находившийся рядом с Берлином в городке Бранденбург.
Когда прибыли в лагерь Бранденбург, там повторилась та же история, что и в Цербстском лагере. Опять велели выйти из строя в центр площадки людей со средним образованием, умеющих писать адреса без ошибок. Я, как всегда, без стеснения, вышел в центр площадки. Мне дали лист бумаги, на которой был адрес. Адрес был очень сложный: Красноярский край, Шевченковский район, село Буденовка. Я этот адрес написал им правильно. То, что я умел писать, мне опять принесло пользу. Подходило время демобилизации в Красной Армии, и надо было писать адреса солдат, которые подпадали под демобилизацию. Об этом, конечно, я узнал позже. Таким образом, из двадцати тысяч выбрали около 30 человек и назначили писарями. Откуда же мне было знать тогда, что означает слово «писарь» и какие у него функции. Оказывается, это слово означало, что человек должен писать все документы. Нас привели и сказали: «Каждый день будете работать по восемь часов, вами будут руководить люди из Особого отдела, которые подготовлены в Советском Союзе». Нашим руководителем стал молодой парень лет 17, закончивший специальные курсы в Москве. Со мной вместе работал писарем мой товарищ украинец Михаил Борисенко. В период демобилизации мы с Борисенко взялись писать адреса от букв «Ч» до буквы «Ш», работали в большом зале, где был каталог по алфавиту. Нужно было правильно писать адреса демобилизованных людей. Мы работали по восемь часов и когда оставались с Михаилом вдвоем, заводили разговоры о будущем. Михаил был намного образованнее, чем я и, конечно, лучше знал русский язык. В свободное время он рассказывал о жизни немецого населения, потому что он работал в Германии у фермеров и крестьян. А я ему рассказывал о жизни французских граждан и жизни городского населения. Мы начали критиковать недостатки Советского Союза. Мы стояли на берегу Эльбы и кидали камешки в реку, и когда мой камешек доставал до другого берега, а камешек Борисенко не доставал, он шутливо говорил мне: «Кудайберген, ты, наверное, останешься здесь, на Западе, потому что мой камешек не долетел до другого берега». Когда в очередной раз сели писать документы, к нам пришел земляк из нашего села. Он был намного старше нас. До моего призыва в армию он работал директором Тонского совхоза. Фамилия у него было Человеков. Когда он родился, один русский ласкал малыша, говорил: «Человек родился! Человек!» Видимо, тогда родители ребенка и дали такое имя своему малышу. Этот Человеков был членом коммунистической партии. Он увидел меня и говорит:
— Кудайберген, ты живой, или я ошибаюсь? Ты сын нашего тонского Кожомберди?
– Да, это я, сын Кожомберди, – ответил я, узнав собеседника. Рядом с лагерем были еще временные бараки, куда мы с агаем часто ходили, сидели там и беседовали. И он мне рассказал: «Когда твой отец проводил поминки по тебе, он пригласил и меня. Такие, как ты, попавшие в плен, изредка возвращались на родину, а через 2 или 3 дня за ними приезжала черная машина и всех их увозила. Куда их везли, что с ними делали — об этом нам было неизвестно. Если есть возможность, лучше не возвращайтесь домой, если же вернетесь к своим, жизнь ваша будет очень тяжелой».
(Продолжение следует).
